Читать интересную книгу Дети новолуния [роман] - Дмитрий Поляков (Катин)

— От старцев? А сколько им лет, старцам? — хмыкнул он.

— Вот Дионисий придёт, он тебе скажет.

— А вот не надо Дионисия.

— А-а…

— Всё, — спокойным голосом отрезал он. — Кончено.

Он вернулся в гостиную, прошёл полутёмным коридором и по широкой, закруглённой лестнице стал спускаться на первый этаж, грузно и неуверенно переставляя ноги, но стараясь держаться прямо. Жена следовала за ним, переваливаясь из стороны в сторону, как будто передвигалась на протезах. От себя она подарила ему золотые запонки с крупными бриллиантами от Bvlgari, видимо дорогие, — она не знала этого наверное, но запонки — вещь практичная, а он любил практичные вещи. Он взял их, повертел в руках, чмокнул жену в щёку и оставил их на комоде.

— А телеграмм, телеграмм — с ночи идут и идут. Всё завалено, сразу и не разобрать. Гельмут Фишер прислал даже две.

— Мог бы и три тиснуть, — буркнул он, почему-то вдруг вспомнив, как они вместе парились в сибирской бане, и он с удивлением смотрел на большое, белое, слабое и оттого какое-то беззащитное тело могущественного германского канцлера, всегда затянутое в элегантный костюм. — Я ведь знаю, одни пенсионеры пишут, которым занять себя нечем. Я вот, например, не помню, когда день рождения у Фишера.

— Тебе напомнят, — мягко заверила жена.

Действительно, несмотря на круглую дату, поздравления прислали в основном отставники: бывшие премьер-министры, бывшие госсекретари, бывшие президенты и даже теневые кукловоды тоже бывшие — все те, с кем поделил он свою эпоху. Из действующих первых лиц о нём вспомнил только российский лидер. Он вежливо позвонил.

Зато телевидение, радио, газетчики, эти словно с цепи сорвались — как же! круглая дата в редакционном портфеле, отличная возможность обсосать эпоху! Когда-то робко клевали с его ладони, а теперь — взрезвились! — и клюют в темечко. Как быстро его — не забыли, нет, — но перестали бояться. Так челядь держится запанибрата с обанкротившимся барином, живущим нахлебником у новых хозяев. Вот это поражало более всего и попросту обескураживало, к этому он оказался не готов. Раньше его критиковали, гадали, что он скажет и сделает, и пугливо защищали от собственной смелости. Но ему и присниться не могло того, что его попросту забудут, как малозначащего старичка на сомнительно заслуженном отдыхе. Больше никто не задавался вопросом, какая будет его реакция на то или иное событие, крепко ли контролирует он преемника и в какую интригу втянет действующую власть. Его мнение обнулилось.

Он отказал им всем, невзирая на звания и посулы, за исключением одного журналиста, когда-то сопровождавшего его на пути к власти; с ним он пожелал встретиться, заинтересованный не столько темой беседы, сколько возможностью вспомнить молодость. Конечно, это был акт самодурства, характерный для него, как ни для кого другого, но он был обижен этим нафталиновым вниманием, когда после десятилетия забвения о нём решили вспомнить как об удачном информационном поводе.

8.00

Завтрак, как всегда, сопровождался трескотнёй супруги, которая по многолетней привычке создавала настроение. Вчера приблудился симпатичный котик, возможно, потерялся, поскольку всё указывает на то, что он чистых кровей, такие на дороге не валяются — вот только каких? На ужин будет пирог с капустой, а погоду обещают скверную, но кто верит прогнозам, когда природа бунтует? У МарьИванны язва, Силантьев поставил новый спектакль в Большом и звал. Она понимала его состояние и старалась отвлечь на пустяки, но он не слышал её и молчал.

Как-то на одном из приёмов его прихватил под руку Жискар дʼЭстен и, улыбаясь, сказал: «У вас талант красноречиво молчать». Искушённым людям всюду видится подтекст, но Жискар, конечно, сказал это не без скрытой иронии. И правда, молчал он довольно много и не просто так: ему нечего было сказать — кроме того, что уже было им сказано. Что до церемоний, то никогда он их не любил, предпочитал официальной беседе открытый разговор, поручению — приказ, сомнению — порыв, бокалу — гранёный стакан. Но кто это поймёт?

От него и не требовалось умения быть искусным дипломатом — статус и протокол при необходимости определяли и ход событий, и смысл действий, — и всё-таки ему нравилось совершать неординарные, а порой и диковатые при его должностях поступки: он мог внезапно выехать в зону боевых действий, нарушив своей инспекцией планы военных, чтобы глубокомысленно озираться перед телекамерами; мог вывернуть карманы, демонстрируя многотысячной толпе свой скромный достаток; мог вызвать переполох коротким «нет» в финальном рауте межгосударственных переговоров, исход которых, казалось, был предрешён, — и весь МИД судорожно глотал успокоительное; а мог и, наоборот, — в ущерб всему и вся ни с того ни с сего сдать всё к чертовой матери, отправив в нокаут своих державников. Казалось, взбрело б ему в голову пройти по канату или сплясать на рок-концерте, никто бы не удивился. Его уважали за эту его экстравагантную непредсказуемость, если не сказать кураж, боялись, восторгались и ненавидели. А он, внешне сонный, неповоротливый, не очень-то далёкий, тонко чувствовал это и использовал, когда считал нужным, арсенал методов, практически недоступный зарубежным коллегам.

К столу вышла дочь, приехавшая накануне, чтобы помочь матери в праздничных хлопотах, с дорогим перстнем в подарок. Он спросил, на какой палец его следует надеть.

— Не знаю, — ответила дочь, — на какой захочешь. На любой из восьми, я думаю, кроме больших. На больших носят мафиози.

— А я теперь не мафиози? — ухмыльнулся он. — Не-ет, не так: крёстные отцы носят вот здесь, на безымянном. Сюда я его и надену. А вы, садовник, шофёр, кухарка, пёс Султан и кот Василий будете его целовать по утрам.

— Я рада, что у тебя хорошее настроение, — кротко улыбнулась жена, вставая, чтобы взять земляничное варенье из серванта.

Неожиданно он поднял локоть и другой рукой ловко ущипнул супругу за мягкое место. Это было так странно, что даже не ассоциировалось ни с каким прошлым. Она, конечно, взвизгнула и уронила варенье на пол, а он зашёлся хриплым хохотом, довольный своей выходкой. Ему всё позволялось, тем более сегодня. На крики примчалась Соня убирать земляничную лужу.

Потом опять стал звонить телефон, и жена то и дело выскакивала из-за стола и благодарила за поздравление, обещая непременно передать его адресату. Сыну и внукам она сообщила, что юбиляр не в духе и до вечера никого не хочет видеть, но уже вечером их всех просят на общее застолье.

— Почему ты не хочешь подойти к телефону? — спросила дочь.

— Потому что мне достаточно вас.

— Это в тебе говорит бессознательное, папа. Ты должен его подавить.

— Не думаю. Во всяком случае, ни вчера, ни сегодня я не пил спиртного.

— Бессознательное живёт в нас помимо пил-не пил.

— Если оно бессознательное, откуда ты о нём знаешь?

— У Фрейда об этом много написано.

— А, так это сказал Фрейд.

— Папа, — засмеялась дочь, — а ведь ты не так мрачен, каким хочешь казаться.

Он похлопал её по руке и улыбнулся.

— Там, в прихожей, охотничий рожок, отлично поднимает настроение. Попробуй в него дунуть, может, у тебя получится.

— Хорошо, папа, попробую. Хотя из меня горнист фиговый.

Этот день, в сущности, ничем не отличался от других, таких же неподвижных и одновременно мимолётных. Но сама дата, конечно, наталкивала на какие-то воспоминания, впрочем, совсем случайные, далёкие от парадного сумбура лживых биографий и автобиографий, написанных лучшими перьями страны. Как-то незаметно для себя он потерял ту нить, дёрнув за которую можно было вытащить всю свою жизнь. Он столько раз наговаривал и читал всё это, что понемногу стал верить в то, что так-то оно и было, в такой последовательности, с таким умонастроением, и уже привык смотреть на себя со стороны, как смотрят на раскрашенную куклу в музее восковых фигур. В череде дат и событий его жизни не было места той женщине, которая в трудный период сделалась его рабочей любовницей, имени которой он теперь не мог вспомнить; там не было деда с бабкой, и даже матери оставалось там совсем немного — практически одни похороны; там не было стольких людей, превратившихся в тени, что можно было подумать, будто весь его багаж составляли заметные персоны, живущие в русле политической целесообразности.

— Вот и осыпались мои розы, — грустно вздохнула жена, глядя из окна на запотевшие парники с прилипшими к стеклу жёлтыми листьями.

Скоро ждали врача, с которым проводили ежедневные сеансы физкультуры для сердечников. Он отменил врача и вышел в прихожую, уставленную корзинами с цветами, между которых суетились жена и Соня. Мрачно осмотрелся.

— А где ленты? — поинтересовался.

— Какие ленты?

— Ну ленты — «дорогому, незабвенному от безутешных коллег»…